Искусство сразу отличалось в подборе определений, в которых, помимо аргументации, было заложено воздействие. Можно представить, сколь долго ломали художники голову над тем, как устрашить внешним видом войска противника, и какими знамёнами вдохновить своих воинов. Сколько на щитах было нарисовано львов, драконов, молний. Вряд ли можно представить, что художники творили устрашающие щиты в своё удовольствие.

Это подтверждается логикой наших рассуждений.

Чистая субъектность Я в результате отрицательных отношений сразу образует свою противоположность чистую объектность – не-Я.

В чистой объектности не-Я образуются в логике предельности другие чистые субъектности Я.

Движение Я подвержено той же логике Предмета, только теперь сложного.

Движение Я и движение не-Я, в соответствии с этим находятся в состоянии взаимного отрицая, поэтому движение есть состояние двойного отрицания, а потому утверждает положение и того и другого – Я-не-Я.

Положение отрицанием или двойное отрицание есть Действие.

Однако состояние взаимного отрицания дает сопротивление, оно становится конфликтным и возникает вопрос в снятии конфликта.

Это – первая проблема любого Действия.

Проблема – это Вопрос Действия. Латинское проблема обозначает именно вопрос.

Проблема в том, на каком основании основывается движение Я и на каком основании основывается сопротивление не-Я.

Если говорить проще, то на каком основании какое искусство будет победительно? Ведь на поле боя участвуют искусства разных сторон. Какое искусство какие основания даёт сторонам? Насколько искусство воздействует и насколько оно побеждает. Что побеждает, а что проигрывает?

Но ясно одно, что любой заказчик искусства, любая субъектность ищет победительные формы эстетического воздействия. Известнейший судьбоносный факт, когда князь Владимир пришёл к выводу о большей привлекательности христианства в сравнении с другими религиями от впечатления византийской роскоши храмов, соборов, их убранства, стиля богослужения. Несомненно, всё было сложнее – и подковёрное влияние окружения Владимира и геополитические обстоятельства, но если легенда осталась, то в ней сохранилась понятная для всех аргументация выбора! Даже если это легендируемое доказательство – оно есть и оно работает уже сотни лет.

Прагматика искусства приводит к проблеме победительности форм искусства.

Это ещё раз подтверждает, что эстетическое всего лишь приём для решения проблемы победительности искусства. И здесь сходятся два полюса – убедительность (доказательность) искусства и его победительность. То есть любая убедительность формируется для прагматической цели - победительности.

2. Собирание доказательства как причина создания Образа

Зачем собирать пределы (определения), чтобы их затем суммировать и систематизировать, делая их самостоятельной величиной, субъектом?

Представить, что древние занимались первыми начертаниями животных в развитие эстетического вкуса немыслимо. Будто им нечего было делать. Но и в поздние времена, представить, что чрезвычайно дорогостоящие веласкесы и леонардо да винчи пестовались для того, чтобы развить эстетический вкус вряд ли. Эстетическое было всегда на втором плане, на первом плане было что-то иное. Но что?

Есть две причины, чтобы трудиться над этим.

Сложная субъектность Я включает в себя чистые пределы я и определяет их, давая им имя и определение. В субъектности я теряет чистую предельность и становится определением.

Мириады чистых пределов находят себя и своё равновесие в сложной субъектности Я. Получается, новая субъектность пределов собирает разбросанные пределы. Получается, в новой субъектности отрицательная природа пределов снимается и образует положенное.

Положенное приобретает положительность, то есть ту результативность, которая имеет массовое приятие. А приятие воспринимается как результат положенности. А положенность есть доказательность.

Доказательство – положительный результат новой субъектности – собранных в целое пределов, образующих Я.

Как доказывал свою силу племенной руководитель? Он собирал определения, которые были приняты племенем и сосредотачивал их у себя. Он одевался в доказавшее свою силу одеяние, он определял себя частями сильных животных, он обустраивал для себя высокое красивое место, ставил мощных представителей своей племени в охрану, делал яркой и торжественной свой жилище. И после собирания этих определений уже не надо было доказывать власть, к примеру, чужаку из соседнего племени. И так было всё ясно.

Пределы, как правило, были разнесены по пространству, рассеяны в пространстве. Прочный дуб для кресла предводителя и яичный желток для золотой окраски были в разных местах. Их надо было собрать. То есть искусство можно было сразу определить как собирание форм доказательства чего-либо для обобщённого воздействия.

Искусство – техника собирания определений в целое, что становилось положением – образом.

О чем это говорит? Это говорит о том, что сначала был замысел, а потом только он оформлялся предельностями. Образ становился задачей искусства, где красивое было частным аргументом. То есть красивое становилось просто частью аргументации. Ведь несомненно, что частью аргументации было и ужасное, когда, к примеру, племенные вожди нанизывали головы своих противников на частокол. То есть частью целого могло быть не только прекрасное, но и ужасное, не только привлекающее, но и отталкивающее. Поэтому говорить об эстетике в нашем деле не приходится. Конечно, если вариаторы, которые приходят к эстетике ужасного, но это ненаучно.

2.

Почему искусство становится первичным заменителем Логики?

Причина проста: наука как операция дискретными, величинами – гораздо более позднее явление, нежели искусство внешнего воздействия. Точнее не так, наука современница искусства, но не по результатам. Научные результаты были изначально скромнее, чем результаты в искусстве. Поэтому приходилось пользоваться тем, что было.

Вторая причина – массовая неподготовленность к восприятию сложных обобщенных, умопостигаемых величин. Гораздо проще – внешнее восприятие. Именно поэтому искусство утвердилось как технология получения доказательств. И так было практически всегда в деле установки доказать массам что-либо. Калигула бросился перестраивать Рим, чтобы придать Риму новое творческое, благородное лицо, чтобы изменилась репутация Рима в мире: вместо имперского Рима он хотел построить новую, «творческую» столицу мира – в доказательство новой политики Рима. Борджиа заказывали у Леонардо произведения искусства, чтобы доказать свою состоятельность и верховенство. Даже внешний вид правителей формировался целевым образом: он должен быть привлекательным. Именно поэтому жрецами стала формироваться каста высоких, благородного вида, с правильными чертами лица людей, названных ариями, «благородными». Красивая внешность давала дополнительные права на правление, поскольку красивая внешность была дополнительным аргументом на власть.

3. Красота как форма власти, искусство – её проявление

Эстетики, теоретики искусства редко связывают искусство с властью. Власть всегда было чем-то неприемлемым для искусства, отталкивающим, грубым, искусство всегда определялось как вызывающее наслаждение, удовольствие, экстаз, катарсис, то есть вещи несомненно приемлемые, тогда как власть всегда была под сомнением как явление отрицательное и отвратительное, не вызывающее удовольствие.

Настало время снять это недоразумение и показать искусство как явление властное, как проявление особенной власти.

Можно начать с оговорок тех же эстетиков, намекающих на то, что красота – это сила. Признание за красотой и искусством силы – первый шаг в признании за нею власти. Достаточно начать с того, что сила – векторна, она из чего-то исходит. То, из чего исходит сила и есть власть. Средоточие силы и есть власть. Соответственно, говоря о силе искусства, мы можем говорить о его власти.

Некоторые разоблаченные эстетики в этом не видят ничего особенного: хорошо, у искусства есть власть, но что это меняет?

А меняет это многое.

Если вектор отделить от точки исхода и от цели, то это просто вектор, повисающий в пространстве, не имеющий никаких параметров. Но если осознать, что векторность это стрелка с заострённым концом, то есть результат исхождения, направленности и достижения цели, то возникает другая конструкция отношений: отношения исхождения и применения силы в отношении некого предмета цели.

Отсюда следует простой вывод, что любая сила имеет властное происхождение. А если учесть, что правильное применение силы – это усиление, а неправильное – насилие, то получается, что искусство вполне может быть формой насилия.

Вот и разница. Меняется мера ответственности искусства. Если становится понятно, что искусство может быть формой насилия, то источником его может быть негативная власть. А это значит, что искусство может быть негативным проявлением власти. Его можно назвать криминальным искусством.

Столкновение эстетик и эстетических властей вызывает эстетические войны. Это тоже новая квалификация эстетических процессов, объясняющих, почему миллионы произведения искусства были уничтожены носителями других эстетик. Именно эстетик, а не просто вандалов, как любят заявлять поверхностные писатели. Разве не квалифицируется так установка на уничтожение всех изображений исламом и замена изображений витражным искусством? И то и другое искусство, но если одно уничтожается другим, то на одну власть находит другая власть, и квалифицировать это иначе, как эстетическая война, невозможно. Так же невозможно не признать, что искусство может выполнять роль оружия, поскольку оружие всегда в руках власти и является проявлением силы. Оно так же векторно и направленно.

Возникает вопрос, можно ли тогда связать такие разные понятия, как искусство и власть, насилие? Можно ли определить искусство как оружие? Можно привести в пример ножницы – очень нужный и важный инструмент в обиходе, но которым, если он неправильно применён, можно поранить. Разве ножницы в этом случае виноваты? Виноват человек, который из ножниц сделал оружие. Ножницы здесь не причем.

Нет спора, это так. Но, заметим, что именно из ножниц, а не из полотенца делается оружие. То есть искусство, как и ножницы можно быстрее всего заточить под оружие.

Именно в этом твёрдая новизна Тринитарной эстетики:

1. отказ от изначальной реабилитации всего написанного и нарисованного как искусства и

2. переквалификация изображённого во властный инструмент, который может оказаться и орудием и оружием.