Напечатать документ Послать нам письмо Сохранить документ Форумы сайта Вернуться к предыдущей
АКАДЕМИЯ ТРИНИТАРИЗМА На главную страницу
Институт Тринитаризма - Публикации

С.Н. Магнитов
Тринитарное языкознание. Глава 4
Oб авторе

 

Глава 4. Отведение теоретических ограничений

1. Выбраковка филологии

Приступая к определению Языка, мы должны определиться с наукой, которая будет нести ответственность за это определение и его развёртывание. Поэтому есть потребность устранить от этого процесса фиктивные околонаучные образования.

Филология одна из самых непонятных дисциплинарных величин, поскольку любовь к слову никак не опредмечена. По загадочной привычке она объединяет в себе лингвистику и литературоведение. Считается, что они имеют дело с одним и тем же - словом.

Это странное заблуждение. Литературоведение имеет дело не со словом, а с образом. Это разные вещи, разные предметы, несводимые в одном предмете.

Понятно, что эти предметы были сведены по техническим причинам – по тому, что учителя русского языка и литературы готовились на одном факультете. И стало считаться, что это родственные дисциплины. И стало общим местом, что кандидат наук становится беспредметным: не лингвистических, не литературоведения, а филологии!

С таким же успехом можно в филологию записать и юриспруденцию, которая имеет дело со словом, и политику, которая вся выражается в слове. И это не говоря уже о гностической заявке евангелиста Иоанна, что Слово было Бог. Почему выражение образа, нормы, власти, Бога нам не объединить в одном термине - филология?

Необходимо развести предметы разных наук, чтобы убрать ложное контанимирование.

Для этого нужно аннулировать филологию как научную дисциплину (или направление, или техническое наименование – как угодно).


2 Гумбольдт и его научные ограничения.

Неопытность лингвистики и лингвистов в деле защиты предметных прав науки проистекает от молодости науки о Языке. Несмотря на древность самого языка, его научное позиционирование фактически начинается с Вильгельма фон Гумбольдта, когда тот выдвинул идею самостоятельности языка, а вследствие этого, и науки о языке. Поэтому, несмотря на то, что, к примеру, язык существовал задолго до полисов, политика как научная претензия имеет минимум две с половиной тысячи лет (если считать с работ Аристокла и Аристотеля), а лингвистика всего лишь двести. Оказалось, что выделить предмет – Язык – оказалось гораздо более затруднительным делом, нежели Политики. Поэтому и создать науку о Языке было делом проблематичным.

До этого Язык включался в разные науки и дисциплины и не рассматривался как отдельный предмет. Даже сейчас, его предметность зыбуча, спорна и тяготеет к производности от других наук и практических дисциплин. Слова вроде «связан», «тяготеет» говорит о неопределенности взаимоотношений наук, что говорит о зыбкости самого предмета языкознания и его происхождения. К примеру, известный Вяч. Иванов в серьёзном энциклопедическом издании позволяет себе вольности вроде естественного человеческого языка, не обременяя себя доказательствами, что это такое. А отождествление гуманитарных наук с социальными вообще ставит вопрос о компетентности названного лингвиста, после чего получается. Что языкознание изучает не язык, а человеческое общество.

Цитата. Языкознание (языковедение, лингвистика) – наука о естественном человеческом языке вообще и обо всех языках мира как индивидуальных его представителях.

Место Я. Среди других наук. Я. и социальные науки. Поскольку язык является важнейшим средством коммуникации в обществе (см. Язык и общество) и тесно связан с мышлением и сознанием (см. Язык и мышление, Маркс К., Энгельс Ф. о языке, Ленин В.И. о языке), Я. входит (в качестве одной из центральных наук) в круг гуманитарных (социальных) научных дисциплин, исследующих человека и человеческое общество. Из этих наук с Я. теснее всего связана этнография и её различные области, разрабатывающие, в частности, общие принципы функционирования языка в обществах разных типов, в т.ч. и в архаичных, или «первобытных», коллективах (напр.. проблемы «табу», эвфемизмов, в теории номинации – наименований, связанных с характеристиками архаичного сознания, и т.д.). Я. как наука о языковом общении все ближе связывается с современной социологией (см. Философские проблемы языкознания, Социолингвистика, Социологическое направление). Разные виды коммуникации в обществе исследуются Я., теорией коммуникации, культурной антропологией (изучающей коммуникацию посредством любых сообщений, не только и не столько языковых и знаковых) и семиотикой. (Вяч.Вс. Иванов, Лингвистический энциклопедический словарь. М.: «Советская энциклопедия», 1990.)

Если путаница в определении языка существует на 20 век, то что было в момент, когда язык не был выделен вообще!

Гумбольдт же, видимо, под влиянием эмоций первооткрывателя в пику недооценке языка взялся его активно переоценивать. Он связал с языком чуть ли не все интеллектуальные, культовые, «духовные» и социальные формообразования, предвосхитив сомнительную гипотезу Сепира и Уорфа.

Цитата. «Язык следует рассматривать не как мертвый продукт, но как созидающий процесс» (Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1984).

Нет сомнения, мощное владение языком и объясняет, принуждает, привлекает ко всем родам деятельности, которые меняет лицо мира. Но вопрос науки не в том, а в объяснении, почему один язык формообразует мир, а другой гибнет или умирает за ненадобностью. Почему один язык мировой, а другой и в сенцы не пускают. Один создал мировые литературные шедевры, другой еле-еле в сказках состоялся. В чём сила языка, в чём его права и правда? В чём его статус. Почему один язык надо культивировать, другой оставить в покое на умирание?

Далее, идея спонтанности, имманентности языка натыкается на то, насколько тщательно занимались грамматикой языка государства, то есть политический структуры, которые ставят под сомнение самовозникновение и самовдохновение языка.

Гумбольдт как человек предромантической и романтической немецкой эпохи, большой приятель Шиллера и Гёте, который, видимо, под влиянием своего брата Александра – известного путешественника, исследователя природы, слишком увлекался своим открытием, слишком зависел от идеи «живости» языка, не замечая смертности языка, его форм.

Язык в какой степени живет, в такой и умирает.

Гумбольдт не очень хотел замечать, что множество языковых форм умерли, другие в предсмертных агонии. Почему же так, если язык, по его версии, живое и целостное существо? То есть идея живости языков в нём были эквивалентами бессмертия языков. А это оказалось иллюзией.

Романтик тот, кто не замечает негативного и неприятного. Гумбольдт имел на это право, но наука нет. Поэтому Гумбольдт останется человеком, вбежавшим с факелом своего открытия в пещеру и замерший на месте: а что с этим факелом теперь делать?

Ведь дело еще в том, что один язык, диалект умирает своей смертью, а другого сознательно убивают, уничтожают. Общеизвестно, что насильственное внесение в язык внешних форм, зачастую ставило под вопрос о его национальной принадлежности.

Все эти вопросы оказались у гумбольдта нерешенными. Сложности настолько переполняли его, что она даже не счёл нужным скрывать, что он оказался, если не в заблуждении, то тупике перед «обескураживающим хаосом» языка.

Цитата. «Язык предстает перед нами в бесконечном множестве своих элементов — слов, правил, всевозможных аналогий и всякого рода исключений, и мы впадаем в немалое замешательство в связи с тем, что все это многообразие явлений, которое, как его ни классифицируй, все же предстает перед нами обескураживающим хаосом, мы должны возвести к единству человеческого духа». (Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1984).

Как бы то ни было, Гумбольдт по общему, и нашему в том числе, является первым, кто выделил предмет языка как самостоятельный научный предмет. То, что предмет этот был пронизан иллюзиями вдохновенного первопроходца не умаляет его достоинств, хотя и ставит под сомнение возможность серьезно описаться на работы Гумбольдта в деле научного, то есть Тринитарного, Языкознания.


3. Соссюр и его ограничения.

Соссюр считается второй по значимости после Гумбольдта фигурой в лингвистике. И первой в современной лингвистике, давшей новое дыхание в новую эпоху, которая породила целую плеяду лингвистов и школ – Датская школа глоссематики, Пражский лингвистический кружок, антисоветские семиотики.

Соссюра довели до состояния лингвистического полубога два основных его предложения – 1. о дихотомии Языка и Речи 2. о синхронии и диахронии. Они стали «отче наш» лингвистики ХХ века. Магией Соссюра пользовались для удушения любой оппозиции, настолько его предложение, объявленное открытием, стало незыблемым. О незыблемости этого предложения мы поговорим в следующей главке, здесь мы заметим только несколько концептуально-методических моментов.

Соссюр известен нам по конспектам Балли и Сеше и других учеников. Фактически это компиляция лекционных записей. Нет, мы не сомневаемся, что ученики донесли мысль учителя правильно. Вопрос в самом Соссюре. Не слишком ли легковесная версия открытия, не слишком ли мало выношенности? Нет полновесной монографии, есть лекционный компилятивный конспект (!), масса обрывков. Три раза читая курс – в 1906, 1908, 1910 годах - он не соизволил переложить их на бумагу собственными руками. Странное пренебрежение. Может быть, сам Соссюр невысоко оценивал свои труды, если лекции тут же уничтожал? Может быть, он себя ровно оценивал как теоретика, читая в первую очередь то, что ему было ближе – сравнительную грамматику греческого и латинского языков?

Может быть, он собирался жить долго, и замысел, прерванный смертью (1913 г.) не был реализован. Не исключено, но в любом случае, Балли и Сеше прав на дешифровку, компиляцию, а тем более на публикацию он, скорее всего, не давал. Может быть, он и не собирался этого делать вообще, спокойно относясь к своим работам как гипотезе? Ведь общей лингвистикой он занялся на закате своей жизни, раньше эти интересы не просматривались.

Если поближе к существу дела, то само обращение к тексту приводит к недоумению: в «Беглом взгляде на историю лингвистики» нет истории главного вопроса, о котором он будет вести речь. Он – вдохновенный компаративист, санскритолог – и ни слова по истории вопроса! Главный для него предшественник – компаративист Бопп.

Странная ситуация.

И вообще сама Женева, откуда ничего хорошего для мира не приходило никогда, откуда приходили только раскаянные графоманы, выдававшие себя за мыслителей, вроде Жан Жака Руссо. Несмотря на то, что Соссюр работал и в Германии, и Париже, он вернулся в Женеву - совсем не учёный город. Странный вираж судьбы.

К Соссюру нужно отнестись без придыхательного гипноза, тогда этот способный лингвист скажет своё настоящее слово.

Мы же понимаем, что он следовать в рамках тринитарной эволюции, придя к дихотомии, то есть лингвистическому дуализму, бинарности, которая всегда чревата манихейством. Надо признать это шаг и порадоваться, что он довольно быстро закончился пониманием бесплодности бинарного деления языка-речи и синхронии-диахронии.


4. Лингвистическая экзотика. Академик Марр.

Если лингвистика частот сдается на милость авантюристку, значит она ещё слаба – таким тезисом мы предлагаем напомнить о довольно инфантильном возрасте лингвистик, чтобы пришло понимание о том, какой путь лингвистике нужно пройти, чтобы повзрослеть.

Экзотические теории, гипотезы в лингвистике, как и в других науках, богато представлены. И это, кстати, нормально. Есть теории, которые соотносят языки с биополем, с генетикой, ассоциируют с космосом и прочее. Можно думать, осмыслять. И их можно признать. Но если они не становятся государственным учением. Как относиться к гипотезе, опыту, лабораторному проекту, вознесенному в верховную власть? – вот вопрос.

Вопрос не праздный, поскольку уровень экзотики бывает разный и мера признания, зачастую насильственного, тоже. К примеру, экзотический Марр – академик в Советском Союзе, экзотический господин Грушевский – вообще якобы официальный основоположник загадочного якобы-языка, названного украинским. Мало кто помнит, что яфетическая теория Марра была почти двадцать лет официальной лингвистической теорий в СССР!

Нет сомнений, что в экзотических теориях есть своё, пусть провокационное, зерно. Это попытка перевернуть всё традиционное наработанное, выдвинуть что-то сокрушительно новое, революционное. В перетряске есть смысл, если есть задача проверить что-то на прочность, на удар и вызывать положительное. А если такой задачи нет – то экзотика имеет сомнительный смысл, поскольку зачастую революционное вообще не имеет к делу. А если учесть, что революция имеет всегда в первом шаге разрушение предыдущего, то небезобидность гипотез очевидна.

В задаче Тринитарного Языкознания - вскрывать небезобидность экзотичности псевдотеорий.

Есть анекдот про Ленина со времён первых партийных съездов, который вскрывает анекдотичность претензии захвата власти рабочими. «Разговаривает помещик с Лениным: «Пролетарская власть – это власть рабочих, призванных свергнуть государство буржуазии?» -

- Да.

- И рабочие займут место угнетателей?

- Да, они станут властью.

- А когда они станут властью, кто они будут – рабочие или угнетатели, если учесть, что Ленин говорит о государстве как организованном насилии.

- Они станут представителями рабочих.

- Но не рабочими.

- Не рабочими. Аппаратом станут.

- То есть чиновниками?

- Вы говорите реакционные речи! – воскликнул Ленин».

То есть экзотические теории, когда нечего сказать, прибегают к огульным обвинениям.

Околонаучные измышления тоже могут быть революционным. Тем, что он не имеет отношения к делу.

Просто нужно сказать, что это другое дело, это не лингвистика, это что-то другое. Есть площадка для игры в гольф, площадка для игры и прятки, площадка для игры в языковые гипотезы. Не надо смешивать площадки. Никто не переносит площадку для игры в гольф в Версальский дворец. Так и в науке. Есть научные предбанники, есть научные игровые площадки. Только академиками игроки представляться не должны.

Между тем, лингвистика советского периода пережила позорный период, когда лидером лингвистики был академик Марр. Мера экзотичности Марра сейчас настолько ясна, что его почти нигде не публикуют, нигде не чтят, книг просто не достать. То есть даже для демократических времен экзотичность не прошла.

Марр – одна из фигур дискредитации досоветской и советской лингвистики, когда экзотика взяла вверх над наукой. Как нам относиться к такому явлению?

Задача остается прежней – дать классификацию этого явления.

Во-первых, нужно определить, чего у Марра больше – марризма или политического заказа. Представить, что человек чудачил от своего вдохновения в те времена попросту невозможно. Это значит, что была подоплёка. А подоплёка как раз и объясняет популярность Марра у официальной власти: это была идея Одного Мирового Языка на основе пролетарского, низового, народного яфетического языка, к которому идут все языки мира, временно переживающие стадию разделения. Как видим, с троцкистской логикой заказа было всё понятно. Что научные аргументы перед таким сокрушительным заказом?

Политический заказ и политические реверансы не добавляют научных аргументов и не являются критерием отраслевой научности.

Далее, защитники Марра обращают внимание на лингвистический энциклопедизм Марра, мол, его познания в кавказских и мировых языках делали его выдающимся ученым еще до революции. Он еще до революции получил статус академика.

Это позволяет нам сделать вывод, что энциклопедизм нельзя рассматривать как гарант научности, но не более чем относительное и предварительное условие к этому. Не более.

Энциклопедизм не эквивалент научности.


5. Претензии Ельмслева. Бесперспективность глоссематики.

1.

Вопрос, нужно ли углубляться во все претензии построить языковую теорию, для любого серьезного исследования, является значимым. Можно попасть в своеобразную вилку: 1. столкнуться с обвинениями, что, мол, не глубоко изучили опыт предшественников, 2. на изучение опыта предшественников можно положить всю жизнь и ничего не добиться.

Поэтому мы рассматриваем претензии с точки зрения однозначной признанности претензий, либо знаковой казусности, либо излишней рекламности.

Автором явно рекламной значимости можно считать датчанина г. Ельмслева, с его претензией построить совершенно новую теорию языка на основе глоссематики в книге «Пролегомены к теории языка» (1943 г). Главным признаком теории объявлялась непротиворечивость и исчерпанность. Заявленный в известной серии «Новое в лингвистике» в первоё же книге, Ельмслев сразу привлёк к себе внимание, но затем, со временем, потерялся. Объясняется это тем, что претензия оказалась нерабочей, искусственно усложнённой и полной теми противоречиями, от которых Луи Ельмслев пытался освободить лингвистику.

Можно обратиться к поверхностной части его работ, а именно словарю, который вовлёк в языковую теорию ни много, ни мало 106 (!) новых терминов и новых интерпретаций прежних. Это говорит о том, что страсть к новизне влекла страстного Ельмслева больше, чем страсть к истине. То, что в конечном итоге новизна оказалась банальностью, а истина нетронутой, мы и должны отметить.

Такое впечатление, что Ельмслева запустили для того, чтобы простаки начали в броской шелухе искать то, чего там нет - в ворохе конфетных обёрток искать конфеты. Обилие занятных терминов – функтив, констелляция, реципроция, мутация, семистика, пермутация, глоссемы, коалесценция, латенция, коннектив, таксема, - за которыми ничего нет, есть простая попытка скрыть оголённость претензий. Что можно сказать о таком опусе: «Констелляции в процессе мы назовём комбинациями, а констелляции в системе автономиями» (Новое в Лингвистике, вып. 1, изд. Иностранной литературы, М. 1960 г. с. 285)? И даже его не менее страстный последователь Ульдаль и комментатор француз Мартине не могли поправить дело.


2.

Если говорить по существу, то достаточно заметить, что глоссема – это неразложимый инвариант, минимальная форма, при помощи которой разрабатывается языковая теория. Это красивое слово, однако не прижилось, поскольку определить неразложимые минимальные инварианты было делом весьма затруднительным. Я не знаю не одного филолога, который мог бы ответить на вопрос, что такое глоссема. Профессиональные лингвисты давали определение, но не могли его применить. Возможно, это были не «продвинутые» лингвисты, но это не меняет суть дела: теория, не ставшая фактом научного обихода, не более чем гипотеза, эксперимент или тонкая провокация. Так к Ельмслевским трудам и надо относиться. Как к неудачному эксперименту и удачной провокации.


3.

Противоречие в глоссематике было особенным в том случае, когда основным предметом исследования объявлялся текст, то есть наиболее сложное явление в языке. Совершенно непонятно, почему мы должны обращать внимание на авторов, которые совершенно не заботятся о последовательности своих соображений. Зачем трудиться вникнуть, почему вместо языка предметом оказался текст, непонятно.


4.

Если говорить о положительных частях соображений Ельмслева, то в его оппозиции так называемой метафизике, определяющей язык «извне», и установке дать имманентную теорию языка, есть здравое зерно. Только в этом со времён Соссюра нет новизны. Можно считать новизной то, что он пытался найти внутреннюю системность языка.

Цитата. Цель лингвистической теории, по-видимому, на исключительно благоприятном объекте, тезис о том, что существует система, лежащая в основе процесса, постоянное – лежащее в основе изменений. (Новое в Лингвистике, вып. 1, изд. Иностранной литературы, М. 1960 г.с. 271)

Это похвально, только искать постоянное на основе своего домысла вряд ли может привести к успеху. В занятном словаре Ельмслева система определена как корреляционная иерархия. Это, по меньшей мере, спорно или недостаточно. Авантюрные нотки в построениях Ельмслева не оставляют сомнения в том, что в азарте построения нового, он не изучал предмет, а придумывал его, умащивая фантомными ресурсами собственного извода.

Построения Ельмслева подлежат выбраковке.



С.Н. Магнитов, Тринитарное языкознание. Глава 4 // «Академия Тринитаризма», М., Эл № 77-6567, публ.20713, 08.06.2015

[Обсуждение на форуме «Публицистика»]

В начало документа

© Академия Тринитаризма
info@trinitas.ru