Когда мы говорим о науке, то в голове сразу возникает образ непогрешимой истины, которая была обретена дисциплинированием ума и отлита в безупречные формы математических символов — четких определений, которые не могут содержать ни ошибок, ни внутренних противоречий. Но в том-то и дело, что это только идеализированный образ науки, в который нам бы хотелось верить, и мы, действительно, многого не узнали бы об окружающем мире без глубокой веры в этот направляющий образ.

Тем не менее, не следует забывать слова Вернадского о том, что «научное мировоззрение не есть научно истинное представление о Вселенной». Поскольку в науке отражены не все бесконечно подвижные взаимосвязи реальности и поскольку в ней всегда присутствуют уровни незнания претерпевающих эволюционные изменения гностических систем, принятые в научном сообществе методы исследований выступают лишь весьма правдоподобными приближениями к реальным взаимоотношениям и процессам. Истина, если мы, конечно, верим ее в существование, может быть выражена только верой, не случайно и латинское слово «Veritas» = «Истина» содержит ровно тот же корень √ver, который в русском языке образует слово «вера», поэтому для русского человека верить и следовать истине означает (и всегда означало) в сущности одно и то же.

Владимиром Вернадским и Александром Койре задолго до книги Томаса Куна были замечены многие нелинейные особенности развития науки, однако именно Томас Кун нашел, пожалуй, самое точное слово для описания состояний научного сообщества: парадигма и есть «образ» или некий «образец», в который верит ученый и которому он стремится соответствовать. Но из психологической составляющей, вызывавшей сомнение у Имре Лакатоса, следовало, что парадигма мало чем отличается от дрессировки мозга, то есть от выработки условных рефлексов и реакций на раздражители многократным повторением одних и тех же приемов рассуждения, хотя настоящий исследователь, и в этом его отличие от ученых, часто занятых лишь подражанием или биологической мимикрией под исследователя, стремится познать суть явления, что не входит в задачи дрессировки, когда достаточно уметь, а понимать совсем не обязательно или даже вредно для сложившейся парадигмы.

Помимо неизбежной на первых порах дрессировки (как говорил во время своих лекций Лев Ландау, «учите математику, а понимание придет потом») зрелым исследователем движут иные внутренние потребности, далеко не всегда обусловленные желанием получить самый большой кусочек сахара или Нобелевскую премию. Следовательно, для понимания глубинных процессов познания необходимо заглянуть в самое живое существо гностических систем, а именно — в ту внутриклеточную жизнь, благодаря которой возникает всякий ментальный образ, включая направляющий образ самой науки.

Если генетический язык молекулы ДНК состоит из четырех комплиментарных друг другу азотистых оснований (аденин ↔ тимин, цитозин ↔ гуанин), а язык биохимии — из соединений органики, то ментальные образы формируются через восприятие зрительных и звуковых сигналов, находящих смысловое и языковое соответствие. Само слово «язык» в русской речи созвучно слову «азы», то есть «основы», а также «азъ» — древнерусский синоним местоимения «я». Воспринимая санскрит в качестве остаточной формы общих индоевропейских корней, этимологию привычного для нас слова «язык» можно произвести от санскритских корней √ya + √as = «который есть» или «то, что я есть». Причем эта традиция говорить о себе во втором или третьем лице «я» (санскр. √ya) = «который», в самом деле, является особенностью архаичного мышления, когда человек еще не выделял себя из родоплеменной группы. Поэтому, например, латинское «ego» = «я» для русского человека звучит как родительный падеж местоимения «он» = «его», а немецкое местоимение «ich» = «я» как родительный падеж местоимения «они» = «их», то есть относящийся «к ним».

Другой близкий санскритский корень √yaj, от которого происходит слово «yajus» = «жертва», объясняет еще один важный аспект: почему словом «язычество» обозначается древняя обрядовая яджическая культура, суть которой сводилась к принесению жертв высшим силам. Если «язык» — не только звуковой орган речи, но и моя душа («то, что я есть»), стало быть, «yajus» («яджус» или «язус») — не просто «жертва», а именно то, что жертвующий отдавал богам непосредственно как часть самого себя. Иначе говоря, уже в самом происхождении слова «язык» мы обнаруживаем представление о том, что он образует человека, составляет образ его души и образ целого сообщества людей, поскольку то же слово «язык» сравнительно не так давно выступало распространенным синонимом понятия «народ» (от санскр. √nāra = «человек»).

Язык и есть ментальная anima общности людей, без которой не могут возникать взаимосвязанные мыслеобразы и смысловые отношения между ними, то есть внутренняя топономия живой речи, влияющая на мыслительный процесс, независимо от того, осознает его или нет носитель языка, поскольку одни значения слов и их корней оказываются в зависимости от склада и конструкции языка ассоциативно ближе или дальше по отношению к другим значениям и словам. Происхождение и развитие языков имеет поэтому прямую и обратную связь со сменой гностических систем — это такой же эволюционный процесс, состоящий из онтогенеза, протекающего среди носителей языка, и филогенеза, который проявляется в языковом дрейфе на уровне народов, этносов, языковых групп.

В зависимости от языка и его топономического пространства на нейронном уровне развиваются соответствующие устойчивые связи, доходящие у взрослого человека до такой слаженности, что ему бывает очень трудно их перестроить, не имея специального навыка изучения языков, развитого у профессиональных лингвистов. Давно было замечено, что дети в раннем возрасте более восприимчивы к иностранным языкам, что обусловлено гибкостью и неустойчивостью ментальных, а значит, и нейропептидных связей. Для древних языковых культур была характерна аналогичная ментальная неустойчивость и гибкость, позволяющая не просто заимствовать слова из других языков, но выражаться с помощью «смешенных» языковых структур ближайших родоплеменных групп. В этом смысле, действительно, можно говорить о существовании единого праязыка, но не потому, что существовали единые для всех племенных групп правила произношения слов, а потому, что на протяжении многих тысяч лет вообще не существовало никаких закрепленных языковых канонов.

Такое своеобразие доисторических языков затрудняло появление письменности, так как письменность всегда подразумевает наличие установившейся устной речи. Чем динамичнее видоизменяется устная речь, тем сложнее установить единый канон правописания, но если у языка появляется письменность, то естественные процессы «смешения» и образования новых языков, которые в современном мире столь же активны, ограничиваются заимствованием отдельных терминов и словосочетаний. Другой особенностью праязыка было изобилие близких по смыслу слов, способствующих развитию особой речевой памяти, внимания и воображения. Так как строгого разделения, скажем, на прилагательные и существительные тогда еще не было, то и вариантов выражения мысли было больше, чем в современных языках, хотя сами мысли были незатейливыми. Столь же разнообразными и простыми по строению являлись и первые многоклеточные организмы в период протерозоя.

Естественно, возникает вопрос, что могла представлять собой первая речь и, более того, первое слово, которое можно было бы отождествить с появлением человеческого сознания и культуры? Ведь у других биологических видов тоже существуют звуковые системы, порой, достаточно сложные, напоминающие, междометия, которыми мы по сей день пользуемся для передачи быстрых сигналов. Причем, очевидно, что этих простых сигналов недостаточно для дальнейшего совершенствования речевого аппарата. Из них не складываются ментально-языковые системы, поскольку они, подобно «словам-паразитам», зависят от физиологии организмов, как размножение вирусов полностью зависит от иммунитета и метаболизма внутриклеточных структур.

Но можно предположить, что первым словом, связанным непосредственно с работой сознания, являлось вопросительное междометие «а?», прежде всего, потому, что во всех культурах этим простейшим словом обозначается неопределенный вопрос. В зависимости от интонации звук «а» может, конечно же, обретать и другие смыслы, с этим звуком связана характерная для человека способность смеяться, с помощью него можно выражать отчаяние и устрашение. Но все-таки звук «а» вряд ли можно признать полноценным словом. В эволюции биологических систем такие простейшие сигналы можно сравнить, скорее всего, с прокариотами — бактериями, имеющими генетический материал и оболочку, но не имеющими отдельного ядра, в котором бы содержался хроматин или «наследственное вещество».

Ядром слов, которыми мы пользуемся, является их корень, именно через него мы можем проследить этимологию слов, изменение смыслов, взаимосвязи между различными языками и топономические отношения в языковой структуре. В словах выделяются также артикли, приставки, суффиксы, окончания, ударения, твердые, мягкие, шипящие, звонкие, глухие звуки, а также другие своеобразные структурные элементы, от которых зависит, например, изменение корневых гласных при склонении некоторых слов. Все эти морфологические элементы образуют живое слово, которое в ходе построения предложений ведет себя как клетка во взаимосвязанной структуре многоклеточного организма. В самом деле, каждое слово можно выделить в речи кратковременным интервалом, который можно уподобить клеточной мембране. Все формы, времена, склонения, которые может образовать слово, находятся в нем уже готовыми к употреблению, что достигается разветвленной сетью вариаций, соединенных с корнем. По этой сети проходит поток входящих и исходящих соединений, необходимых для связи слов в предложения, аналогичную роль в живых клетках выполняют эндоплазматическая сеть и аппарат Гольджи.

формате PDF (2227Кб)