Люди делают что-то вместе, только если им это совместное действие хорошо удается. Это утверждение относится не только к строительству и спорту, или войне и любви, но даже и к такой малоприятной вещи, как скандал. Если у людей не получается как следует и со вкусом поскандалить друг с другом, то они и не скандалят. Так что успех лежит в основе всех форм нашего совместного существования.

Тем более это относится к совместной жизни нации. Нация существует на энергии успеха, питается ею и без нее умирает. С победой нация – чистая дамасская сталь. Без победы – ржавая пыль. В 1945 году приговоренные к уничтожению русские победили. И не только победили, но и достигли наивысшей степени могущества, когда-либо выпадавшего до сих пор на нашу историческую долю.

Именно поэтому память о Победе 1945-го настолько болезненна для всех, кто ненавидит Россию и хотел бы полного уничтожения русской нации. Они знают, что сегодня русские питаются энергией этой победы, многократно усиливающей для нас значение любых других одержанных нами в истории побед («Александра Невского и Дмитрия Донского, Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского, Александра Суворова и Михаила Кутузова», по известной чеканной формуле). И именно поэтому в деле уничтожения русских как нации уничтожение памяти о великом национальном успехе, о Победе – задача первостепенной важности.

Именно поэтому из подвалов забвения начали извлекаться политические недотыкомки самых страшных лет России, конца 1980-х – начала 1990-х, грачи перестройки. В ходе сеанса политического вудуизма, устроенного «Новой газетой», сперва Гавриил Попов «вызывал дух генерала Власова», теперь вот Юрий Афанасьев обещает угостить читателя серией статей, написанных в духе «перестроечной публицистики». Т. е. самой стилистически кошмарной публицистики, которая только когда-либо писалась на русском языке. По сравнению с произведениями «перестройщиков» – многословными, сырыми, по-советски казенными и по-горбачевски самовлюбленными, даже отчетные доклады брежневских съездов – верх риторического совершенства. Только крайней болезненностью нации можно объяснить, что это читали тогда. Сейчас, «на десятом году Интернета», читать это не по должности можно лишь из особо изощренного мазохизма.

Ну да речь не только о форме. Каково же новаторское содержание, которым обещает нас порадовать отставной прораб перестройки? Оно также донельзя скудно и незажигательно. Оно не дотягивает даже до знаменитого изречения самого Афанасьева в 1990-е, когда человек был при делах: «До тех пор, пока в России не будут стоять памятники немецким, итальянским, французским, румынским солдатам, погибшим здесь во время войны, и у них не будут лежать цветы, мы не излечимся как нация». По сравнению с этим перлом смердяковщины нынешняя риторика Афанасьева звучит довольно скучно.

Когда и зачем СССР вступил в войну?

Для начала автор радует нас свежей информацией из надежных прибалтийских источников: «Из плохо понятой истории получается, что СССР вступил в войну 22 июня 1941 года, а не 17 сентября 1939-го. На самом деле мы участвовали в войне с 1939 года. На стороне Гитлера. В союзе с Гитлером. В этом свете и война, и Победа смотрятся уже иначе по сравнению с привычными представлениями об этих событиях». Все это серьезными российскими военными и внешнеполитическими историками обсуждено, и не раз, и никакой новости не составляет.

И начать придется с того, что сама Вторая мировая война началась не 1 сентября 1939 года, как почему-то думает Афанасьев, а 13 сентября 1938 года, когда в Чехословакии судетские нацисты подняли вооруженный мятеж, быстро, впрочем, подавленный чехословацкой армией. Эта победа Чехословакии в борьбе против агрессора была, впрочем, недолговечной: уже 15 сентября англичане фактически передали чехов в руки Гитлера, а 29 сентября 1938 года было заключено Мюнхенское соглашение, передавшее западные области суверенной Чехословакии в руки Германии. Германская агрессия в Европе перешла в открытую фазу; другое дело, что осуществлялась она первое время методами закулисной и холодной войны, которая теперь уже стала нормой благодаря политике Вашингтона, а тогда еще была в новинку.

Контуры начавшейся войны на первых порах были совершенно очевидны: совместное расчленение Германией, Польшей и Венгрией Чехословакии, а затем – совместный «крестовый поход против коммунизма» на Восток, под бурные аплодисменты западных держав. И если что-то пошло не так, то только потому, что 23 августа 1939 года в войну (сперва – также «холодным» методом) вступил СССР, отчаявшийся уже к тому моменту уговаривать англичан и французов создать антигитлеровскую коалицию. СССР и Германию как две великие державы объединяла общность геополитических интересов – ликвидация Версальско-Рижско-Вашингтонской системы международных отношений. Системы, возникшей в 1919–21 гг. и одинаково ущемлявшей как законные интересы Германии, над которой в Версале была учинена настоящая расправа, так и законные интересы России, у которой лимитрофными государствами при поддержке тогдашней Антанты были отторгнуты находившиеся столетиями в составе нашей страны территории – Финляндия с Выборгом, Эстляндия, Лифляндия, Курляндия, Виленский край, Западные Украина и Белоруссия, Бессарабия.

Именно на общности интересов двух держав были построены отношения в период существования Рапалльского дипломатического альянса России и Германии в 1921–1933 гг. Гитлер устраивал Англию и Францию именно тем, что со своим маниакальным антикоммунизмом он свернул рапалльскую политику и приготовился к наступлению на Восток. Однако и ему пришлось считаться с национальными интересами и реальными возможностями Германии.

Во-первых, в 1939 году Германия была попросту не готова воевать с СССР: немецкая армия не была развернута, не была обстреляна, не обладала достаточной численностью. В то же время Красная армия в мае-августе 1939 года продемонстрировала свои возможности, разгромив союзника Германии по Антикоминтерновскому пакту – Японию в серьезном пограничном конфликте.

Во-вторых, на пути Гитлера лежала Польша с ее чванливой, агрессивной и близорукой политикой. Поляки не желали идти ни на какие уступки Гитлеру, несмотря на заложенные в Мюнхене традиции. Они неспособны были поступиться Данцигским коридором, даже за вознаграждение на Востоке. Они полагались на гарантии, данные Англией и Францией прежде всего для того, чтобы улучшить «сделочную позицию» Польши в сговоре с Гитлером, а никак не для того, чтобы Польшу защищать силой.

Вот в этот «стык» между Германией и англо-французами и ударила советская дипломатия (1). В результате заключенного договора Россия вышла из игры в войну почти на два года, практически без применения силы получив назад все, что причиталось нам в условиях ликвидации Рижской системы. А Германия, Англия и Франция были втравлены в большую войну между собой, которая как минимум на полгода погрузила все стороны в растерянность «странной войны». У обеих воевавших сторон попросту не было «сценариев» на этот случай, пришлось придумывать на ходу. Поход на Восток превратился в войну-реванш за Первую мировую, с печальными последствиями для всех влезших в этот конфликт сторон (Франция потеряла престиж и государственность, Британия – империю и мировое лидерство, Германия, в итоге, всё).

События 17 сентября 1939 года были лишь итогом первого «выстрела», совершенного Советским Союзом во Второй мировой войне. В этот день СССР не «вступил в войну», а лишь получил свое. Заслуженное в результате одной из самых блестящих дипломатических комбинаций в истории. Должен ли кто-нибудь в России, для кого слова «национальные интересы» – не пустой звук», осуждать Сталина за эту комбинацию, возвратившую России ее исконные земли, отодвинувшую на два года начало кровопролития на нашей земле? С точки зрения Афанасьева, с ненавистью произносящего сами слова «нация» и «национализм», конечно, должен. Поскольку, с этой точки зрения, «то, что хорошо для русских, – плохо; то, что плохо для русских, – хорошо». А вот любящий Россию и свой народ человек возмущаться, право же, не будет.

Была ли война Отечественной?

А вот с 22 июня 1941 года дело обстоит интересней. По Афанасьеву, в этот день ничего особенного не произошло, и речь идет об «изобретенной» сталинскими пропагандистами «Великой Отечественной войне», которой никогда и не было. О степени корректности этого смердяковского трюка можно судить хотя бы по тому, что никто и никогда не предлагал отменять понятие «Отечественная война 1812 года» на том основании, что эта война была составной частью наполеоновских войн, длившихся с 1799 года, а еще шире – франко-европейских войн, шедших с 1792-го. Война России и Франции в 1812–1814 гг. и, в частности, ее оборонительная фаза 1812-го и являются частью наполеоновских войн, и в то же время представляют собой вполне самостоятельные исторические события.

Так же и советско-германская война 1941-го, входя в состав Второй мировой, является самостоятельным событием не только в оперативном, но и в содержательном плане. Германия ставила в этой войне специфические цели, использовала специфические средства, придерживалась специфической «морали» (если можно так назвать эти поведенческие нормы).

В чем были немецкие цели, прекрасно показывает немецкая директива о методах пропаганды на оккупированных территориях от 6 июня 1941 года: «Пропаганда должна вообще способствовать распадению Советского Союза на отдельные государства… однако отдельные пропагандистские материалы не должны преждевременно привести население к мысли о нашем намерении расчленить Советский Союз» (2). Этот документ – вообще довольно яркий образец грядущей «перестроечной» публицистики.

А о «морали» и специфической «философии», которой придерживались гитлеровцы, ничто так хорошо не говорит, как приказ командующего 6-й армией вермахта генерал-фельдмаршала фон Рейхенау «О поведении войск на Востоке», посвященный, кстати, прежде всего антипартизанской войне, т. е. войне против народа:

«Основной целью похода против еврейско-большевистской системы является полный разгром государственной мощи и искоренение азиатского влияния на европейскую культуру.

Солдат на Востоке – не только воин по правилам военного искусства, но и носитель беспощадной народной идеи, мститель за все жестокости, причиненные немцам и родственным им народам…

Войска заинтересованы в ликвидации пожаров только тех зданий, которые должны быть использованы для стоянок воинских частей. Все остальное, являющееся символом бывшего господства большевиков, в т. ч. и здания, должно быть уничтожено. Никакие исторические и художественные ценности на Востоке не имеют значения…

Не вдаваясь в политические соображения на будущее, солдат должен выполнять двоякую задачу:

1. Полное уничтожение большевистской ереси, советского государства и его вооруженной силы.

2. Беспощадное искоренение вражеского коварства и жестокости и тем самым обеспечение безопасности жизни Вооруженных сил Германии в России» (3).

Приказ Рейхенау замечателен тем, что обнажает не политические и даже не геополитические, а геокультурные, цивилизационные основания войны и конфликта. Россия – это азиатское влияние на европейскую культуру. Культурных ценностей на Востоке нет, они находятся вне европейского культурного ареала. Германский солдат должен «отомстить» за «обиды», якобы причиненные русскими немцам и всевозможным лимитрофным народностям. Никакой пощады советским людям ждать не приходилось, поскольку уничтожению подлежала Россия как политическая, военная и культурная система, что прикрывалось лишь пропагандистским эвфемизмом «еврейско-большевистской системы» (где слово «еврейский» означало «коммунистический», а «большевистский» значило «русский»).

Совокупность политической независимости, военной мощи и самобытной культуры традиционно, еще с римских времен, называлась «Отечество». И война, направленная на защиту этих трех ценностей, не могла не быть для русских людей «отечественной». Именно так обозначил ее еще 22 июня 1941 года предстоятель Русской православной церкви митрополит Сергий в своем знаменитом обращении: «Отечество защищается оружием и общим народным подвигом, общей готовностью послужить отечеству в тяжкий час испытания всем, чем каждый может».

Попытки Афанасьева украсть у русских название «Великая Отечественная война», объявить его «изобретенным» для прикрытия сталинской политики являются несостоятельными. Гитлеровцы не скрывали того, что ведут войну против Отечества русских, а не против армии или политического режима. Не скрывали они и того, что не удовлетворятся чисто военной победой, что речь идет о геокультурном конфликте, в котором Россия должна была быть уничтожена. А значит, и противостояние им носило не чисто политический характер, а характер настоящей войны миров, «двух полюсов», о которых пелось в «Священной Войне».

«Два различных полюса»

Самое интересное, что на восьмом году XXI века бывший советский пропагандист Афанасьев (во время оно еще и автор ортодоксально-марксистских доносов на Льва Гумилева) пытается накормить читателей «Новой газеты» звонкой риторикой брежневских времен об «освобождении мира от нацизма», об «антифашизме», об «истинных ценностях, во имя которых велась война: свободе и разгроме нацизма». Собственно, обращение к советскому официозному языку, казалось бы, преодоленному уже в киносериале «Освобождение», нужно Афанасьеву лишь потому, что новому языку Победы, новому ключу ее понимания, который перестроечный публицист называет «националистическим», противопоставить оказывается попросту нечего.

Весь пропагандистский инструментарий Афанасьева сводится к одному «откровению»:

«В этой войне столкнулись два деспотических, тоталитарных режима. С точки зрения жестокости, бесчеловечности, с точки зрения безумной устремленности к мировому господству они ничем, в сущности, друг от друга не отличались…

Когда говорят о Победе, говорят, по умолчанию, о победе над Германией, а тема победы над нацизмом при этом звучит приглушенно. И опять неслучайно: если мы победили нацизм, то какой политический режим мы получили у себя как победители? Этот вопрос имеет огромное значение и сам по себе, но он к тому же тянет за собой и другой трудный вопрос. Да, мы освободили от «фашистской» Германии и захваченные территории Советского Союза, и Европу, и «все прогрессивное человечество». Но разве не сопровождалось это освобождение укреплением и расширением того самого деспотического режима, что одержал победу над национал-социалистической Германией?».

Мол, если в войне столкнулись «два одинаково бесчеловечных режима», если «советский режим ничем не отличался от нацистского», то, значит, никакой победы и не было… Этот логический ход Афанасьева сразу показывает, сколь глубокая пропасть отличает сознание «прораба перестройки» от сознания нормального человека, патриота своей Родины. Давайте на секунду примем афанасьевскую логику и поверим в то, что нацистский и советский режим, Гитлер и Сталин – «близнецы-братья». Допустим, что это действительно так.

Какой в этом случае вывод следует для любого гражданина СССР в случае войны этих двух «одинаковых режимов»? Для нормального человека вывод очевиден. Сражаться за свой плохой режим и против чужого плохого режима. Ведь если нет никакой разницы по одному критерию, то, значит, выбирать надо по другому, а таковым, очевидно, является критерий «свой-чужой», фундаментальный и для человека, и даже для животного. Таким образом, если принять уравнение «Сталин = Гитлер», то нет никакого сомнения в том, что для любого русского человека, для любого советского человека выбор может быть лишь один – Сталин. Сражаться за свое и против чужого, поскольку чужое всегда хуже своего.

Прекрасно это понимая, борцы с русской нацией и Победой вроде Афанасьева на самом деле, конечно же, придерживаются другого уравнения – «Сталин хуже Гитлера». Только в этом случае уместны и их вызывания из ада «духа генерала Власова», и прочие волхования. Только если Сталин все-таки «хуже Гитлера», смердяковская риторика Афанасьева имеет какой-то смысл. Но это «хуже» проходит уже по другому ведомству – ведомству Рейхсминистерства пропаганды, а никак не нормальной истории или публицистики, которая может публиковаться на русском языке в легально издаваемых в России изданиях. В этом случае пропаганда Афанасьева – это пропаганда нацизма, и в таком качестве на нее должно быть обращено самое пристальное внимание и прокуратуры, и «антифашистских движений», и всех прочих.

Впрочем, тезис о тождестве режимов тоже вытащен Афанасьевым не откуда-нибудь, а из нацистского арсенала. Именно им обосновывалась гитлеровская инициатива о нормализации отношений с СССР в 1939 году.

«Довольно широкая дискуссия велась по вопросу о том, почему национал-социализм считает внешнюю политику Советского Союза враждебной. В Москве никогда не могли этого понять, хотя там всегда понимали противостояние национал-социализма коммунизму внутри Германии. Я воспользовался этим удобным случаем для подробного изложения нашего мнения относительно изменений, происшедших в русском большевизме за последние годы. Антагонизм к национал-социализму явился естественным результатом его борьбы с Коммунистической партией Германии, зависимой от Москвы и являвшейся лишь орудием Коминтерна. Борьба против Коммунистической партии Германии уже давно закончилась. Коммунизм в Германии искоренен. Коминтерн же заменен Политбюро, которое следует теперь совершенно другой политике, чем та, которая проводилась, когда доминировал Коминтерн. Слияние большевизма с национальной историей России, выражающееся в прославлении великих русских людей и подвигов (празднование годовщин Полтавской битвы, Петра Первого, битвы на Чудском озере, Александра Невского), изменило интернациональный характер большевизма, как нам это видится, особенно с тех пор, как Сталин отложил на неопределенный срок мировую революцию…» (4).

Таким образом, Афанасьев не одинок, обнаруживая сходство между национальным поворотом Сталина, его отказом от интернационалистического коммунизма и германским национал-социализмом. Сами нацисты смотрели на дело именно так, и Афанасьев только повторяет зады их риторики. Однако так ли это было на самом деле?

У И.В. Сталина была на сей счет совершенно другая точка зрения. Он решительно отказывался отождествлять нацистский и советский режимы. На том основании, что нацисты… не являются националистами. Именно так Сталин ставит вопрос в своем знаменитом рассуждении: «Кто такие «национал-социалисты»?» в докладе на торжественном заседании на станции «Маяковская» в 1941 году.

«Можно ли считать гитлеровцев националистами? Нет, нельзя. На самом деле гитлеровцы являются теперь не националистами, а империалистами. Пока гитлеровцы занимались собиранием немецких земель и воссоединением Рейнской области, Австрии и т. п., их можно было с известным основанием считать националистами. Но после того, как они захватили чужие территории и поработили европейские нации – чехов, словаков, поляков, норвежцев, датчан, голландцев, бельгийцев, французов, сербов, греков, украинцев, белорусов, прибалтов и т. д. и стали добиваться мирового господства, гитлеровская партия перестала быть националистической, ибо она с этого момента стала партией империалистической, захватнической, угнетательской. Партия гитлеровцев есть партия империалистов, притом наиболее хищнических и разбойничьих империалистов среди всех империалистов мира» (5).

Другими словами, Сталин отказывает нацистам в признании за ними националистического статуса на том основании, что от политики собирания земель Гитлер перешел к империалистической агрессии и борьбе за мировое господство. И в этом отношении Сталин в 1939–41 гг. мог ощущать, что его совесть чиста. СССР в этот период нигде не добивался присоединения земель, которые прежде не принадлежали России, не составляли ее твердого, утвержденного веками достояния. Ни в одной из самых «агрессивных», с точки зрения постнацистской пропаганды, акций этого периода Советский Союз не переступил национальные границы 1914–15 гг., воссоединив с собой из не принадлежавшего царям лишь старые русские земли Галиции.

В этом смысле политика собирания русских земель, проводившаяся Сталиным, была последовательно националистической, а политика Гитлера, связанная с агрессией против Чехословакии, Польши, Дании, Норвегии, Голландии, Бельгии, Франции, Югославии, Греции, с планированием агрессии даже против Испании и Португалии, конечно, националистической называться не могла (6). Это была агрессивная империалистическая политика, одержимая геополитической мегаломанией.

И не случайно Сталин говорил о гитлеровцах именно как о злейших врагах русской нации:

«Эти люди, лишенные совести и чести, люди с моралью животных имеют наглость призывать к уничтожению великой русской нации, нации Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Горького и Чехова, Сеченова и Павлова, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова!»

Точно так же и политику Гитлера в интересах крупнейших военно-промышленных концернов Германии назвать «социалистической» можно было с большим трудом. И в этом смысле Советский Союз, где на ниве именно социалистического строительства и в самом деле были достигнуты серьезные успехи (не вдаваясь в вопрос, нужен ли был русским сталинский социализм и стоил ли он той цены, которую заплатила за него нация – это наш, внутренний, русский вопрос, и не Гитлеру было его решать), мог претендовать на звание национально-социалистической державы. А вот гитлеровская Германия вполне заслуживала той характеристики капиталистически-империалистического монстра, характеристики худшего больного порождения западной капиталистической системы, которую давал ей и Сталин, и многие другие.

Никакого «тождества режимов», о котором говорит Афанасьев, не было и в помине. В СССР существовал «коммунистический» режим, который на деле строил в стране национальный социализм. В гитлеровской Германии существовал «национал-социалистический» режим, на деле осуществлявший политику капиталистического империалистического расизма.

О ненависти и любви

Разница между гитлеровским расовым империализмом и сталинским национал-социализмом ни в чем так не видна, как в количестве мирного населения, погибшего в ходе нахождения войск двух стран на территории друг друга. Количество уничтоженных нацистами советских людей исчислялось миллионами. В отношении немцев даже склонные к измышлению самых фантастичных цифр псевдоисторики ограничиваются разговорами про «миллион изнасилованных немок». Если, опять же, даже принять этот абсурд всерьез, то между «миллионом изнасилованных» и «миллионами убитых» есть существенная разница. Разница в характере и логике немецких и советских «военных преступлений» в свое время была прекрасно исследована Г.А. Бордюговым (7).

Как мы уже показали выше на примере «приказа Рейхенау», в основе гитлеровской политики в отношении русских в России лежала ненависть, идея геокультурного «конфликта цивилизаций», исключающего какое-либо примирение и минимальную уважительность между врагами.

Приказ Кейтеля, отданный еще до начала войны, 13 мая 1941 года, гласил:

«1. За действия, совершенные служащими вермахта и его сторонниками против вражеских лиц, не существует необходимости преследования даже тогда, когда их действия являются одновременно военным преступлением… 2. …Судья предписывает наказание за действия против местного населения в военно-судебном порядке только тогда, когда этого требует сохранение дисциплины и безопасности действующей армии» (8).

История с жестким отказом от призывов Эренбурга «убить немца» хорошо известна. Известен и приказ К.К. Рокоссовского: «За мародерство, насилия, грабеж, убийство гражданских лиц – трибунал; в необходимых случаях – расстрел на месте». После жесткой директивы Сталина на изменение отношения к немцам эксцессы пошли на убыль, о чем сообщал начальник политуправления 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант Галаджев:

«Среди бойцов можно часто встретить такой разговор: «Товарищ Сталин приказал изменить отношение к немецкому населению, а ты что безобразничаешь?». Такое товарищеское замечание положительно действует даже на людей, отличающихся своей недисциплинированностью… Даже люди, которые от рук немцев потеряли все – дом, родителей, жену, детей, и те сейчас не допускают актов мести» (9).

Однако это – официоз. А вот, так сказать, «человеческие документы». Письмо лейтенанта Фридриха, написанное в марте 1942 года и найденное Г.А. Бордюговым в РГАСПИ. Веселый немец, собираясь в отпуск, дает своим близким такую своеобразную инструкцию, пародирующую нравы гитлеровских солдат на оккупированных территориях:

«Чтобы мой отпуск протекал гармонично, я уже сейчас прошу вас настроить ваши мысли на следующее: Рекомендуется перед прибытием поезда все ценные предметы закопать в саду…. Для того, чтобы я сразу не поджег дом, поднять белый флаг на палке от метлы… Выясните уже сейчас, где имеются поблизости куры, гуси и свиньи – о цене не беспокойтесь. Я расплачусь за все с помощью моего пистолета… Насчет стекол не беспокойтесь. Я их все равно выбью… С вами, мамаша и тетка Фрида, мы образуем военно-полевой суд и приговорим к расстрелу хозяина нашего дома, а кроме того, и всех соседей, которые нас рассердят. Лучше всего пусть пока сами копают себе могилу… За 2 дня до окончания моего отпуска вам лучше уехать к деду и бабке, так как перед отъездом я по привычке подожгу дом» (10).

О сексуальных преступлениях, на которых так помешаны англосаксонские русофобы, и говорить нечего. Похоже, что носителей «сумрачного германского гения» секс если и интересовал, то только в его некрофильском варианте:

«Шестнадцатилетнюю девушку Л.И. Мельчукову по приказанию немецкого офицера Гуммера солдаты увезли в лес, где изнасиловали. Спустя некоторое время другие женщины, также отведенные в лес, увидели, что около деревьев стоят доски, а к доскам штыками приколота умирающая Мельчукова, у которой немцы на глазах других женщин… отрезали груди» (11).

Даже пресловутому Энтони Бивору, автору мифа об «миллионе изнасилованных немок», не приходит в голову заподозрить красноармейцев в чем-либо подобном. Напротив, все его рассуждения об изнасилованиях, представляющие собой квинтэссенцию анекдотичного фрейдизма, основаны на предположении, что «ко времени, когда Красная армия достигла Берлина, ее солдаты начали относиться к немецким женщинам скорее как к трофеям, чем как к объектам ненависти» (12). Бивор, конечно, не находит ничего умнее, чем объяснить любимые им изнасилования стремлением советских солдат к «чувству доминирования», вызванному задавленностью солдат перед лицом командиров и партии.

Читать это все отвратительно, но вот что интересно: приходится прибегать к фрейдовским конструкциям, чтобы объяснить то, что явно не поддается объяснению злобой и ненавистью. Несмотря на чудовищные преступления гитлеровцев в отношении русских, чувства слепой, воспаленной ненависти, той самой «азиатчины», которую приписывал русским Рейхенау, находится у наших солдат на удивление мало. Намного меньше, чем предполагали у нас сами немцы, судившие по себе.

«Тут кто-то заорал, перекрывая шум: «Тихо!» Мы увидели невзрачного грязного солдата, на форме – два железных креста и золотой Немецкий крест. На рукаве у него была нашивка с четырьмя маленькими металлическими танками, что означало, что он подбил 4 танка в ближнем бою. «Я хочу вам кое-что сказать, – кричал он, и в вагоне электрички наступила тишина. – Даже если вы не хотите слушать! Прекратите нытье! Мы должны выиграть эту войну, мы не должны терять мужества. Если победят другие – русские, поляки, французы, чехи – и хоть на один процент сделают с нашим народом то, что мы шесть лет подряд творили с ними, то через несколько недель не останется в живых ни одного немца. Это говорит вам тот, кто шесть лет сам был в оккупированных странах!» В поезде стало так тихо, что было бы слышно, как упала шпилька» (13).

Как выяснилось, ошибившиеся в оценке русской психологии во всем немцы ошиблись даже и в этом. Вот что писала оказавшаяся в Берлине в начале мая 1945 года английская аристократка Дж. Редсдейл:

«Вчера видела, как двое молодых русских солдат бьют мальчика-фольксштурмиста. Били сильно, но недолго – вмешался пожилой русский, стал их растаскивать, что-то говорить своим… По-моему, от русских ожидали все же большей жестокости. А они скорее грубы, да и то часто от безмерной усталости. Я говорила с одним русским переводчиком из штаба 1-го Белорусского фронта, рассказала тот эпизод, когда за мальчика-немца вступился пожилой солдат. Он объяснил так: что ж, понятно, пожалел ребят. И, увидев в моих глазах оставшийся вопрос, добавил: «Ненавидеть тяжело. Любить хочется» (14).

Вот этого последнего чувства простых русских солдат г-ну Афанасьеву явно не понять. Ему, похоже, легче ненавидеть Россию, русский народ, нашу Победу, наше Отечество, нашу жизнь, за которую и сражались солдаты Великой Отечественной, чем любить. И поэтому он и в самом деле не видит разницы между той страной и тем строем, которые, несмотря на все «но», воспитали в людях жажду любить, и той страной и строем, которые воспитали некрофилов, получающих главное удовольствие от расстрелов и поджогов.

Разница между теми, кто убивал миллионы людей, и теми, кто миллионы людей спас – ничто для этих «прорабов перестройки», обрекших в 1990-е миллионы людей из ненавистного им «агрессивно-послушного большинства» на смерть от голода, холода, отчаяния, нищеты, болезней, бандитских пуль и басаевских терактов. Для наследников Каменевых и Троцких эта разница действительно не принципиальна. Зато принципиальная она для нас, русских.

И каждому воздастся по вере его.

Одним – некрофильская разрушительная ненависть, смерть и поражение.

Другим – любовь, жизнь и Победа.

Примечания.

1. О том, что советская дипломатия в ходе контактов с Германией в 1939 году еще с апреля систематически ставила тему германо-польского конфликта, поддерживая жестокость немцев, говорят документы, приведенные В.И. Дашичевым (Стратегия Гитлера: путь к катастрофе. Исторические очерки, документы и материалы. М., Наука, 2005. Т. 1. Док. №№ 86, 90). Разумеется, оценка Дашичевым советской политики – совсем иная, чем наша, полностью укладываясь в перестроечное русло с его патетическим антисталинизмом, однако речь идет именно о расхождении оценок, а не фактов. Сталин вел жесткую и чуждую сантиментов внешнеполитическую игру, в которой в 1939–40 гг., несомненно, победил. Можно ли считать ее победой, глядя из 1941-го, – вопрос дискуссионный, зависящий от уверенности исследователей в возможности или невозможности избежать лобового столкновения СССР и Германии. Для автора этих строк представляется несомненным, что это столкновение было неизбежным, и что тот факт, что Германия пришла к нему в дипломатической изоляции 1941-го, а не при нейтралитете Англии и Франции 1938-го, был победой, а не поражением советской политики.

2. Дашичев В.И.. Стратегия Гитлера: путь к катастрофе… Т. 3. Док. № 60

3. Лубянка в дни битвы за Москву: Материалы органов госбезопасности СССР из Центрального архива ФСБ России. М., ИД «Звонница-МГ», 2002. С. 368–370.

4. Дашичев В.И.. Стратегия Гитлера: путь к катастрофе. Исторические очерки, документы и материалы. М., Наука, 2005. Т. 1. Док. № 90.

5. Сталин И.В.. 24-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции. Доклад на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся с партийными и общественными организациями г. Москвы 6 ноября 1941 года // И.Сталин. О Великой Отечественной Войне Советского Союза. Издание пятое. М., 1946. С. 27.

6. Дашичев В.И.. Стратегия Гитлера: путь к катастрофе. Исторические очерки, документы и материалы. М., Наука, 2005. Т. 2. Док. №№ 140, 141.

7. Бордюгов Г.А. Чрезвычайный век Российской истории: Четыре фрагмента. СПб., Дмитрий Буланин, 2004. С. 96–138.

8. Там же. С. 111. Это особенно познавательно будет прочесть тем, кто утверждает, что «ожесточение» немцев началось лишь тогда, когда они столкнулись с партизанской войной.

9. Там же. С. 132.

10. Там же. С. 128–129.

11. Там же. С. 106.

12. Там же. С. 120.

13. Восточный Фронт ( http://ef.1939-1945.net/b001_011_2.shtml)

14. Бордюгов Г.А. Чрезвычайный век Российской истории: Четыре фрагмента… С. 120.

Статья была опубликована на «Русском Проекте» в октябре 2007 года.

http://www.rus-obr.ru